Дон Хуан сидел на земле возле двери своего дома, прислонясь к стене. Перевернув деревянный ящик из-под молочных бутылок, он предложил мне сесть и чувствовать себя как дома…

…Я спросил, не нарушает ли моё появление его привычный распорядок. Он взглянул на меня, слегка нахмурившись, и ответил, что у него нет никаких распорядков и что, если мне хочется, я могу провести у него хоть целый день.

Я заранее заготовил несколько опросных генеалогических карт, которые собирался заполнить со слов дона Хуана. Кроме того, порывшись в литературе по этнографии, я составил общий перечень особенностей культуры местных индейцев. Я собирался просмотреть его с доном Хуаном и отметить то, что покажется ему знакомым.

Начал я с генеалогии.

- Как звали твоего отца? – спросил я.

- Я звал его «папа», - ответил дон Хуан совершенно серьезно.

С некоторым раздражением я подумал, что он не понял и надо ему втолковать. Показав опросную карту, я разъяснил, что одна пустая графа там оставлена для имени и фамилии отца, другая – для имени и фамилии матери. Потом я решил, что, наверное, следовало начать с матери, и спросил:

- Как звали твою мать?

- Я звал ее «мама», - ответил он с обескураживающей наивностью.

Сдерживаясь и стараясь быть вежливым, я сформулировал вопрос иначе:

- А как ее звали другие? Как вообще к ней обращались?

С глуповатой улыбкой старик взглянул на меня и почесал за ухом:

- Ага… Вот тут ты меня поймал. Надо подумать…

После минутного замешательства он, казалось, что-то вспомнил.

Я приготовился записывать. С глубокомысленным видом дон Хуан произнес:

- Другие? Другие обращались к ней так: «Эй, послушай-ка!».

Я невольно рассмеялся. Всё это выглядело действительно комично, и я не мог понять, то ли передо мной хитрый старый индеец, который намеренно морочит мне голову, то ли и вправду простодушный дурачок. Набравшись терпения, я постарался разъяснить ему, что этот вопрос – весьма серьезный и что заполнение опросных карт является очень важным моментом в моей работе. Я приложил максимум стараний к тому, чтобы он понял идею генеалогии и личной истории. Закончив, я спросил:

- Так можешь ты назвать мне имена своих родителей?

Он взглянул на меня. Взгляд его был ясным и добрым.

- Ты зря тратишь время. Давай не будем заниматься ерундой.

Я не нашелся что сказать. Только что я разговаривал с растерявшимся глуповатым индейцем, который озадаченно чесал в затылке, и вот, спустя какое-то мгновение, роли переменились: теперь я сам чувствовал себя дураком, а он смотрел на меня совершенно неописуемым взглядом. В его взгляде не было ни раздражения, ни призрения, ни торжества или самодовольства, а лишь ясность, проникновенность и доброта.

- У меня нет личной истории, - сказал дон Хуан после продолжительной паузы. – В один прекрасный день я обнаружил, что в ней нет никакой нужды, так же как и привычки выпивать.

Я ничего не понял. У меня возникло ощущение смутной тревоги. Я напомнил ему, что он сам разрешил мне задавать вопросы. Он опять сказал, что против вопросов не возражает.

- Но личной истории у меня больше нет, - сказал он и испытующе взглянул на меня. – Когда она стала лишней, я от неё избавился.
Я уставился на него, пытаясь вникнуть в скрытый смысл его слов.

- Но как можно избавиться от личной истории?

- Сначала нужно захотеть, а потом, действуя последовательно и гармонично, в конце концов просто отсечь её.

- Но зачем?! – воскликнул я.

Моя личная история была мне ужасно дорога. Я совершенно искренне чувствовал, что без глубоких семейных корней в моей жизни не было бы ни преемственности, ни цели.

- Нельзя ли уточнить, что имеется в виду, когда ты говоришь «избавиться отличной истории»? – спросил я.

- Уничтожить её. Стереть вот что, - жестко ответил дон Хуан.

- Ну ладно. Возьмём, например тебя. Ты – яки. Как можно это стереть? Ведь ты не можешь этого изменить.

- Я – яки? – с улыбкой спросил он. – С чего ты взял?

- Верно! –сказал я. – Я не могу этого знать наверняка, но сам-то ты знаешь, и это единственное, что имеет значение и что делает этот факт личной историей.

Я почувствовал, что попал в точку. Но он ответил:

- То, что мне известно, яки я или нет, еще не является личной историей. Личной историей становится лишь то, что знаю не только я, но и кто-нибудь другой. Что же касается моего происхождения, то уверяю тебя: никто не может сказать с уверенностью, что ему что-нибудь об этом известно…

…- Ты недоумеваешь, кто же я такой? – спросил он, словно читая мои мысли. – Тебе никогда не узнать, кто я и что из себя представляю. Потому что у меня нет личной истории.

Он спросил есть ли у меня отец. Я ответил, что есть. Дон Хуан сказал, что мой отец – пример того, о чём идёт речь. Он велел вспомнить, что думает обо мне отец, а потом сказал:

- Отец знает о тебе всё. Поэтому ты для него – как раскрытая книга. Он знает, кто ты такой, что из себя представляешь, и чего стоишь. И нет на земле силы, которая смогла бы заставить его изменить свое отношение к тебе.

Дон Хуан сказал, что у каждого, кто меня знает, сформировался определенный образ моей личности. И любым своим действием я как бы подпитываю и еще больше фиксирую этот образ.

- Неужели тебе не ясно? – драматически сказал он. – Твоя личная история постоянно нуждается в том, чтобы ее сохраняли и обновляли. Поэтому ты рассказываешь своим друзьям и родственникам обо всем, что делаешь. А если бы у тебя не было личной истории, надобность в объяснениях тут же пропала бы. Твои действия не могли бы никого рассердить или разочаровать, а самое главное – ты не был бы связан ничьими мыслями.

Неожиданно до меня дошло, что он имеет в виду. Я и раньше, можно сказать, знал это, но никогда не пытался это осознать. Свобода от личной истории казалась вещью довольно заманчивой, по крайней мере на интеллектуальном уровне. Но от неё веяло грозным и неуютным одиночеством…

Его голос перешел в торжественный шепот. Это актерство меня рассмешило. Я не мог не признать, что в этом он – большой мастер. Мне даже пришло в голову что я имею дело с прирожденным артистом.

- Давай, - покровительственным тоном сказал дон Хуан. – Записывай. Ты ведь без этого жить не можешь.

Я взглянул на него и в моих глазах, должно быть, мелькнуло скрытое замешательство. Он хлопнул себя по ляжкам и с довольным видом рассмеялся.

- «Всю личную историю следует стереть для того…» - медленно, как бы диктуя, произнес он.

Я лихорадочно записывал.

- «…чтобы освободиться от ограничений, которые накладывают на нас своими мыслями другие люди».
Я не верил своим ушам. Он не мог этого сказать. Я был буквально подавлен, что, должно быть, отразилось на моем лице. Он не преминул этим воспользоваться.

- Вот ты, например, - продолжал он. – В данный момент ты недоумеваешь, гадая, кто же я такой. Почему? Потому что я стер личную историю, постепенно окутав туманом свою личность и всю свою жизнь. И теперь никто не может с уверенностью сказать, кто я такой и что я делаю.

- Но ты-то сам знаешь, разве не так? – вставил я.

-Я-то, будь уверен… тоже нет! – воскликнул он и затрясся от смеха.

Прежде чем сказать «тоже нет», он выдержал довольно длинную паузу, и я был уверен, что он скажет «знаю». В его неожиданном ответе было что-то угрожающее, и я вновь почувствовал страх.

- Это и есть та маленькая тайна, которую я намерен тебе сегодня открыть, - тихо произнес дон Хуан. – Никто не знает моей личной истории. Никому не известно, кто я такой и что делаю. Даже мне самому.

Прищурившись, он смотрел в пространство за моим плечом. Он сидел скрестив ноги и выпрямившись, однако его тело казалось полностью расслабленным. …

Так он сидел, глядя в пространство перед собой, довольно долго.

- Откуда мне знать, кто я такой, если все это – я? – спросил он, движением головы указывая на все, что нас окружало; потом взглянул на меня и улыбнулся.

- Ты должен постепенно создать вокруг себя туман, шаг за шагом стирая все вокруг до тех пор, пока не останется ничего гарантированного, однозначного или очевидного. Сейчас твоя проблема в том, что слишком реален. Реальны все твои намерения и начинания, все твои действия, все твои настроения и побуждения. Но все не так однозначно и определенно, как ты привык считать. Тебе нужно взяться за стирание своей личности.

- Но зачем? – ошеломленно спросил я.

До меня вдруг дошло, что он мне указывает, как себя вести. Сколько себя помню, я терпеть не мог, когда кто-либо пытался учить меня жить. Сама мысль о том, что собираются указывать, что я должен делать, немедленно вызывала во мне защитную реакцию.

- Ты говорил, что тебя интересует информация о растениях, - спокойно сказал он. – Ты что же, думаешь получить ее даром? Как это, по-твоему, называется? Мы ведь условились – ты задаешь вопросы, а я рассказываю тебе то, что знаю. Если тебя не устраивает, то нам больше не о чем говорить.

Меня раздражала его ужасная прямота, но я поневоле был вынужден признать, что он прав.

- Скажем так: если ты хочешь изучать растения, то должен, кроме всего прочего, стереть свою личную историю.

- Но каким образом? – спросил я.

- Начни с простого – никому не рассказывай о том, что в действительности делаешь. Потом расстанься со всеми, кто хорошо тебя знает. В итоге вокруг тебя постепенно возникнет туман.

- Но это же полный абсурд! – воскликнул я. – Почему меня никто не должен знать? Что в этом плохого?

- Плохо то, что те, кто хорошо тебя знает, воспринимают твою личность как вполне определённое явление. И как только с их стороны формируется такое к тебе отношение, ты уже не в силах разорвать путы их представлений о тебе. Мне же нравится полная свобода неизвестности. Никто не знает меня с полной определённостью, как, например, многие знают тебя.

- Но в этом уже присутствует ложь.

- Ложь или правда – мне до этого дела нет, - жестко произнес он. – Ложь существует для тех, у кого есть личная история.
Я возразил, что мне не нравится намеренно мистифицировать людей или вводить их в заблуждение. Он ответил, что я и так ввожу в заблуждение всех, с кем имею дело.

Старик затронул больной вопрос. Я даже не спросил, что он имеет в виду или почему он решил, что я постоянно всех мистифицирую. Вместо этого я тут же пустился в объяснения – все мои родственники и друзья почему-то считают меня человеком ненадежным, и это причиняет мне боль, так как за всю жизнь я ни разу не солгал.

- Но ты всегда знал, как это делается, - заметил он. – Тебе не хватало одного – ты не знал, зачем следует лгать. Теперь знаешь.

Я запротестовал:

- Неужели ты не понимаешь – я сыт по горло тем, что меня считают ненадежным?

- Но ведь это так, - убежденно сказал он.

- Да нет же, черт возьми! – воскликнул я.

Вместо того, чтобы отнестись к этой моей вспышке серьезно, он захохотал, как безумный. Я чувствовал, что ненавижу его. Но, к сожалению, он снова был прав.

Угомонившись, он продолжил:

- Если у человека нет личной истории, то что бы он ни сказал, ложью не будет. Твоя беда в том, что ты вынужден всем всё объяснять и в то же время хочешь сохранить ощущение свежести и новизны от того, что делаешь. Но оно исчезает после того, как ты рассказал кому-нибудь о том, что сделал, поэтому, чтобы продлить это, тебе необходимо выдумывать.

- отныне, - сказал он, - ты просто должен показывать людям то, что считаешь нужным, но никогда не говори, как достиг этого.
- Но я не умею хранить тайны! – воскликнул я. – Поэтому то, что ты говоришь, для меня безполезно.

- Ну так изменись! – резко бросил он, ярко сверкнув глазами. Он напоминал странного дикого зверя, но в то же время был очень последователен и мыслил исключительно точно. Моё раздражение сменилось состоянием замешательства.

- Видишь ли, - продолжал он, - наш выбор ограничен: либо мы принимаем, что всё реально и определённо, либо – нет. Если мы выбираем первое, то в конце концов смертельно устаем и от себя самих, и от всего, что нас окружает. Если же мы выбираем стереть личную историю, то всё вокруг нас погружается в туман. Это восхитительное и таинственное состояние, когда никто, даже ты сам, не знает, откуда выскочит кролик.

Я возразил, что стирание личной истории лишь усугубит чувство неуверенности и незащищенности.

- Когда отсутствует какая бы то ни было определённость, мы всё время начеку, мы постоянно готовы к прыжку, - сказал он. – Гораздо интереснее не знать, за каким кустом прячется кролик, чем вести себя так, словно тебе всё давным–давно известно.

Он замолчал и, кажется, целый час не говорил не слова. Я не знал что спросить. Наконец он встал и попросил подвезти его в соседний городок…

Мы доехали до центра городка, где он попросил его высадить.

- Возвращайся, - сказал он, выходя из машины. – Обязательно возвращайся.


Карлос Кастанеда. "Путешествие в Икстлан"